Там, где нас нет - Страница 4

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Княгиня Апсурда вытащила спрятанный промежду грудей отравленный кинжальчик и, щурясь, стала целиться. На мгновение перед ней мелькнула красная рубаха Жихаря; кинжальчик помчался на убой, но вопреки ожиданиям княгини вонзился пониже спины мерзопакостному Фуфлею. Яд был такой крепкий, что Фуфлей мигом посинел, распух и больше не жил.

– Поддайся, Жихарь! – уговаривали боевые друзья. – Все равно сегодня помирать!

– Лучше вы сегодня, а я завтра! – сопел Жихарь.

Но сколько ни сопел, а скрутили его – сперва кожаными ремнями, а для верности и цепями.

У замучившейся дружины не хватило даже сил дотащить пленника до князя, пришлось грозному Жупелу самому вставать и ковылять на недлинных ножках.

– А вот и суд мой праведный идет! – обрадовал он всех утончившимся от пережитого голосом.

Воины разошлись вдоль стен, стыдясь глядеть друг на друга. Только старый мудрый варяг Нурдаль Кожаный Мешок жалобно глядел на все еще обильное застолье – в мешок больше ничего не лезло.

– Говори, дубина, кто надоумил тебя оскорбить княжеское величие? – пристал Жупел к богатырю.

Жихарь подумал, сощурил и без того заплывший глаз.

– Да княгиня твоя, – сказал он. – Изведи да изведи постылого – зудила, зудила каждую ноченьку…

– Врешь, – сказал князь, ибо доподлинно знал, что как раз Жихарь-то княгиней брезговал.

– Врешь, – зашипела и княгиня. – Какой ему суд, когда и так все понятно?

– Верно, – сказал Жупел. – Все и так все видели. Словом, за то, что зарезал он лучшего друга, нашего достойного Фуфлея, подлым отравленным ножом, бросить Жихаря прямо в Бессудную Яму на острые осиновые колья!

– Слава! Слава! – одиноко вскричал очнувшийся Завид. Остальные недовольно молчали. Недовольна была и княгиня Апсурда – она недавно выдумала новую отраву, настой бородавок на крысином молоке, и хотела ее на ком-нибудь опробовать. Потом подумала и решила распустить слух, что молодой воин и вправду был казнен за преступную любовь к повелительнице: может быть, какой-нибудь дурак и поверит. И песню сложит.

…Столенград был обнесен высоким частоколом, и на каждой его тычине насажена человеческая голова. Это, по замыслу князя Жупела, должно на деле показать всем добрым людям силу и мощь Многоборья и связь его с иными народами. Тут были воины всех соседних племен, да и отдаленных хватало.

Далеко не все эти головы были отсечены в честном бою. Говорили, что князь Жупел рассылает по отдаленным землям особых людей, которые попросту выкупают это добро у могильщиков. Да и заморские купцы, приезжая в Многоборье по своим делам, хорошо знали, что будет от владыки всякая помощь и поддержка, если поклониться ему чьей-нибудь головой, желательно редкого вида: чернокожей и толстогубой или, наоборот, желтой и узкоглазой. Почетных и желанных гостей князь усердно водил вокруг страшной смердящей ограды и долго, с отягчающими подробностями рассказывал, где и при каких обстоятельствах заполучил он каждую голову, о нечеловеческой доблести и бешеном сопротивлении бывших головоносцев. При этом Жупел сильно махал руками, пока не уставал. Если же гость-невежа указывал, что вот эта голова, несомненно, женская, князь нимало не терялся и повествовал о свирепых богатырках Бабьей Земли Окаянии, которые в бою стоят десятерых мужиков.

Но голове Жихаря не суждено было украсить собой мертвую городьбу: что за честь держать тут своего же подданного! Поэтому его с великим трудом выволокли через княжий двор на самую вершину горы Чернухи, к Бессудной Яме.

Никто во всем княжестве не знал, что находится на дне этой самой Ямы.

Считалось, что туда вбиты острые осиновые колья; да только кто бы лазил их туда вбивать? Раньше случалось, что подпившие дружинники, поспорив, пытались спуститься в мрачный провал на веревке, но обратно не вылез ни один, а сама же веревка неизменно оказывалась пережженной.

– Не мы тебя, Жихарь, ведем – судьба тащит! – оправдывались дружинники.

– Я вас из-под земли достану! – грозился Жихарь. И могучие бородачи ежились: несмотря на зеленые лета, слава у Жихаря была самая дурная. Много всякого он успел натворить и в бою, и в пиру, и в девичьих светелках.

– Прости, друг! – приговаривали соратники, и многие при этом исходили честными слезами.

На краю Ямы, возле деревянного кумира Владыки Проппа, остановились, чтобы подождать коротконогого князя. Кумир был вырезан грубовато, но умело:

всякий враз признал бы высокий лоб, добрый взгляд, аккуратные усы и крошечную бородку. Очи Владыки обведены были двумя кружками – без них, верили, он плохо будет видеть. Поклоняться Проппу стали еще в незапамятные времена, такие незапамятные, что никто и не помнил, что это за Пропп такой и зачем ему следует поклоняться. Много чего знали про Белбога и Чернобога, про Громовика и Мокрую Мокриду, да и про Отсекающую Тени рассказывали немало лишнего; некоторые самолично видели издалека Мироеда, а вот насчет Проппа никто ничего определенного сказать не мог, у него даже жрецов своих не было. Знали только, что жил он на свете семь с половиной десятков лет и установил все законы, по которым идут дела в мире. Законов тоже никто не помнил, хотя исполнялись они неукоснительно.

Жихарь взглянул в лицо идолу, вздохнул:

– И ты такой же! Я ли тебе не жертвовал – и новеллы сказывал, и устареллы!

Пропп ничего не ответил, только вздохнул в ответ и, казалось, хотел бы развести деревянными руками, да были они вытесаны заодно с туловищем и ничего не вышло.

Тут и князь приковылял, а уж за ним, шатаясь под тяжестью вкусного груза, старый варяг.